31 декабря не стало нашего земляка, одного из самых известных и признанных белорусских художников, графика, педагога, профессора, лауреата Государственной премии Беларуси, академика Международной академии наук Евразии, народного художника Беларуси Василия Петровича Шаранговича.
Василий Петрович Шарангович родился 14 января 1939 года в деревне Кочаны Мядельского района. Мать Нина Васильевна вела домашнее хозяйство, отец Петр Константинович работал сельским кузнецом.
В 1960 году окончил Минское художественное училище по классу живописи, в 1966 – графическое отделение Белорусского государственного театрально-художественного института.
С 1966 года работал художественным редактором издательства «Беларусь», с 1967 - преподавателем кафедры графики БТХИ. В 1972 году возглавил кафедру, с 1986 - проректор по учебной работе, в 1989–1997 годах - ректор Белорусского государственного театрально-художественного института. В 1991 году удостоен звания народного художника Беларуси. С 1997 года - директор Музея современного изобразительного искусства.
- В моей жизни многое происходило случайно. Не то, что художником - Василием даже я стал волею случая. Мать хотела назвать меня каким-нибудь редким именем, непривычным для наших мест. В то время в окрестных селах мальчиков не называли Геннадиями, вот она и решила назвать меня Геной. Крестить меня поехали тетка Ганна с кумом. Ну, на дорожку, конечно, выпили по доброй чарке, и пока ехали, забыли, как надо меня назвать. Священник в церкви спрашивает у них, как, а они глазами хлопают. Тогда он и предложил назвать меня в честь святого Василия Великого - 14 января как раз был его день. Так меня и окрестили. Домой привезли, я захныкал, мама качает меня и приговаривает: «Цiха, Геначка, цiха …» Тетка Ганна слушала, слушала, а потом не выдержала и говорит: «Нiна, дык яго ж не Генам зваць, а Васiлём…»
Василий Петрович вспоминал, когда же зародилась у него страсть к рисованию.
- Было это во время войны, году в 43-м. Какой-то партизан - а их много было в наших краях - подарил мне карандаш с зеленым грифелем. Ну, я и не придумал ничего лучшего, как разрисовать им дверцу кухонного шкафчика. За это меня здорово отлупили, на чем моя карьера художника могла и закончиться. Но после войны отец подарил мне набор цветных карандашей - невероятное богатство по тем временам. А первые уроки рисования дала мне мама. Она сама рисовала неплохо и меня учила: птички, цветы, деревца… Отец мечтал, чтобы я был кузнецом или столяром, учителя мне пророчили будущее математика, но однажды у нас в школе открылся кружок рисования, и будущее моё было предопределено.
Говорил и о войне, которую застал еще ребенком.
- Первое, чем запомнилась мне война, это немецкий самолет, нагнавший нас с отцом в чистом поле. Он кружил над нами, стреляя без остановки. Отец схватил меня в охапку и кидался из стороны в сторону, пока, наконец, не нашел какой-то пригорок и не спрятался за ним. Мне до сих пор непонятно: почему немецкому летчику так уж хотелось расстрелять одинокого безоружного человека в поле.
Вспоминал и о своих студенческих годах.
- В 1955 году, как студент первого курса, я получал стипендию 140 рублей. За квартиру платил девяносто - кстати, первый свой минский угол мы снимали вместе с хлопцами из Бобруйска, Толей Артимовичем и Жорой Луканским - на жизнь оставалось около шестидесяти. Большой батон хлеба тогда стоил 3 рубля, конская колбаса - 9-10 рублей. При этом, за все годы учебы я ни разу не получил денежного перевода из дома: вся помощь от родителей - кусок сала, немного масла, картошка. Бывали дни, когда есть вообще было нечего. Иногда шел по улице, и в глазах темнело, однажды даже упал. Люди подняли меня, довели до ближайшей скамейки. Думали, перебрал хлопец, а это был голодный обморок. Я, конечно, искал какую-нибудь работу, которая не мешала бы учебе… Несколько студентов училища, среди которых оказался и я, стали статистами Большого театра оперы и балета. За участие в массовой сцене нам платили рубль, а если стоишь на переднем крае сцены - два. В месяц набегало до 40 рублей, жить было можно.
Любил говорить Шарангович и о своих героях, образы которых воплощены в работах, и о проиллюстрированных им книгах.
- Я никогда не делал портреты с натуры, в своих персонажах стремился показать скорее характер, чем портретную схожесть. Белорусский типаж, он ведь от природы: природа наша не имеет острых углов, покатые холмы и крутые берега здесь редкость. А природа и человек неразрывны. Вероятно, именно она создала образ человека с «незаострённым», «округлым» характером, а я лишь уловил его и запечатлел на холсте. Среди любимых книг, иллюстрации к которым были созданы, - это и «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида, и «Извечная песня» Янки Купалы, и «Соловей» Змитрока Бядули, и «Старые белорусские хроники» Виктора Короткевича… Ну и, конечно же, «Пан Тадеуш» Адама Мицкевича и «Новая зямля» Якуба Коласа.
Близка Шаранговичу и тема истории сталинских репрессий.
- С этой темой у меня связана душевная боль. Род Шаранговичей сильно пострадал в сталинские годы. Мой дядя Василий Фомич, первый секретарь ЦК КПБ, был арестован в 1937 году - его обвинили в антисоветской деятельности и судили по делу Бухарина-Рыкова. Не выдержав пыток, он признал себя виновным и был приговорен к расстрелу. Другой мой дядя, Петр Михайлович - участник гражданской войны, царский офицер, перешедший на сторону Красной Армии - также был расстрелян. Вплоть до 1957 года, когда имя Шаранговичей наконец реабилитировали, за нашим родом тянулся шлейф «врагов народа», и я чувствовал это очень остро.
Василий Петрович с супругой Галиной Андреевной прожили в браке больше 50 лет. Он вспоминал о первой их встрече.
- У меня был друг, звали его Адольф. Он хотел познакомиться с какой-нибудь девушкой, но у него никак не получалось. Во-первых, был очень стеснительный, во-вторых, имя у него было не самым подходящим - в народе еще горячи были воспоминания о войне. И вот однажды Адольф уговорил меня пойти с ним на танцы. Договорились так: он знакомится с понравившейся ему девушкой, а я с ее подругой. Познакомились. После танцев пошли провожать девушек домой. Я своей новой знакомой читал стихи Есенина, а потом мы заговорили о жизни. Вернее, говорил я, девушка молча слушала. А говорил я ох какие лихие вещи - про то, как плохо живется в нашей стране простым людям, как советская власть всех довела до ручки… Когда я вернулся к себе, Адольф, зная мой нрав, первым делом поинтересовался: «Ты хоть ей не наговорил какой-нибудь антисоветчины? Она же дочь первого секретаря Дубровенского райкома…» Я тогда за голову схватился. На следующем свидании с Галей все ждал, что сейчас подлетит «черный ворон» и меня упекут в кутузку. Но ничего, всё обошлось…
И об отдыхе любил поговорить.
- Для меня лучший отдых — взять лукошко, и за грибами. К этому меня приохотил отец. Он сызмальства брал меня с собой в лес, и я быстро смекал, где какие грибы можно найти, как в лесу ориентироваться. Это дело я так полюбил, что в день очередного похода просыпался утром раньше отца! С тех пор грибная «охота» стала для меня самым приятным времяпровождением, и в каких бы лесах я ни был, еще ни разу не заблудился.
И о том, должен ли художник быть голодным.
- Если это творческий голод, то да. А если такой, когда живот сводит и голова кружится, то нет. Художник - профессия, требующая огромной душевной и физической отдачи. Иногда, в порыве вдохновения, художник может забыть обо всём на свете - о сне, еде. Это одно дело. Но когда у художника нет сил стоять у мольберта, потому что он не ел несколько дней, это другое. Художник не должен голодать. Общество, где художники голодают, нельзя назвать цивилизованным.
